Рассказ нашего прихожанина Владимира Николаевича Крупина — русского советского писателя, публициста и педагога, сопредседателя Союза Писателей России…

Сегодня после службы, выйдя из храма, разговорился со знакомой прихожанкой. Она обычно стоит дежурной у икон, в коронавирусное время протирала их антисептиком. Поправляет горящие свечи, убирает догоревшие. Всегда приветливо здоровались, но близко знакомы не были, а сегодня вот она рассказала, каким образом пришла в церковь.

— Мне сейчас за шестьдесят…

— Да не может быть!

— Может. За шестьдесят. А в церковь до пятидесяти ни ногой. Относилась к религии с уважением, но не приучали нас. Отец военный, переезжали. Он сошёлся, разошёлся, потом ещё раз. А мама умерла рано. Новые мамы хорошо ко мне относились, но икон в доме не было. На работе была подруга Соня, она-то и тянула: «Ирин, да это ж такая красота, такая радость». Согласилась, пришла с ней вечером на службу, постояла, ноги онемели, одна усталость. Стою, что говорят, слов не разбираю, но, конечно, хорошо очень поют. И запах от ладана — прямо не надышаться, такой замечательный. Но устала. И не втянулась. А Соня не отступает, агитирует: «Пойдём ещё на воскресную. Там и мужчин много». А я к тому времени, как и отец, сошлась, разошлась. Детей нет, тоскливо. А чувствую себя молодой, думаю, может, кто на меня  посмотрит. Тем более Соня, подруга, она начитанная, говорит, что у Карамзина, по-моему, если не забыла, такое выражение: где же может девушка увидеть своего суженого, только в церкви. Соня даже платок на работу принесла, чтобы им на службе покрыться. Красивый. Ещё к Тысячелетию Крещения выпущенный. Я и так, и так примерилась, повязалась у зеркала. Очень понравилось. А то я всё в шляпках, а в платке прямо русская красавица. Решила идти. Думаю, дай ещё подчепурюсь. Стрижку сделала. У меня парикмахер хороший и косметичка всем заряжена, краситься умею. Мы же как, дамочки: если не накрасишься с утра, прямо как голая идёшь.

Ну, вот. Одежда тоже приличная. Мне же не на кого деньги тратить, только на себя. У отца пенсия военная. Пораньше встала, перед зеркалом как следует посидела, пошла. Какой праздник был, забыла. Потом вспоминала, не вспомнила, но решила, что это было именно Введение во храм. Так и стала думать, и сейчас думаю. Получилось-то именно введение.

Интересно, что стояла на службе как-то легко, с интересом. Конечно, слов многих не понимала, но так всё красиво: дьякон входит, выходит, свечи впереди дети несут, батюшка весь такой представительный. Два хора: постарше которые справа, помоложе слева. Вроде как соревнуются. Оба очень хорошие. Но я же смирно стою, по сторонам глазами не бегаю, только когда вынесли чашу золотую, причастие, тут я очень смотрела. И видела, как идут. С каким чувством. Видно, что все, начиная с детей, они первые пошли, все переживают и идут как за каким лекарством, вроде того. А мужчин подходящих не заметила. И поняла вдруг, что мне это и не надо. Ну, какой мне муж, детей уже не будет, не те годы, а иначе зачем муж. И как-то успокоилась. И очень захотелось, это я помню, захотелось причаститься. И ко Кресту со всеми подошла. Мне батюшка даже по голове им пристукнул. И я даже и не обиделась.

Ну, вот. А просфорка мне досталась. Тут уж Соня помогла. И запивку в маленьком стаканчике. Такая сладость! Никакие вина близко не могут быть. Да, но главное-то что! Молебен с водосвятием! Людей в церкви убавилось. Хор тоже уменьшился. Вынесли  большую чашу с водой, по краям свечи горящие. Люди хору подпевают. Мне стыдно, слов не знаю. Уж теперь-то! Трижды батюшка Крест в чашу погрузил. Из неё в маленькую чашу налили, её перед батюшкой несли, он большую кисть в неё макал и людей обрызгивал. Я же этого слова: окропление не знала.  Он идёт, кистью взмахивает, брызги на всех летят. Прямо дождь. Тут ещё солнце из окон — красота! Прямо радуга. Вижу, как все радуются. К нам приблизился, кисть намочил и размахнулся. Я испугалась, ведь я вся накрашенная: глаза, губы, щёки нарумянены, напудрены. Да, досталось. Так мало того — он опять кисть в чашу опустил, вознёс её надо мной и меня, одну из всех, окатил. Понимаете? Урок давал. Сразу после водосвятия короткая была молитва, потом узнала, называется лития. Соня свечку горящую дала, чтоб держала на память о матери. Держу, а уже сама не своя, чувствую, течёт по лицу святая вода.

— Слёзы текут.

— Да, и они. Выходим. Перед выходом большая икона под стеклом, потом узнала: архангел Михаил, и в этом стекле, как в зеркале, я отразилась. Ой, позорище! Ой, такая страхолюдина. — Женщина Ирина засмеялась. — В общем вот так. Я платок развязала и им, как полотенцем, лицо вытерла. Вот такое моё воцерковление.

— Да, не любит наш батюшка накрашенных.

— И очень правильно: зачем лицо краской пачкать. Не надоела я вам своим рассказом?

— Это же мне в радость такое слушать.

— Тогда и ещё дослушайте. Мы же с отцом совсем уже не общались. А тут, когда я стала в храм ходить и причащаться, то решила ему позвонить. Я же его о здравии всегда поминала, маму о упокоении. Позвонила. Чувствую — рад. «Дочка, я один остался. Не переживай, жениться больше не буду». — «Пап, говорю, давай вместе к маме съездим». В смысле, на кладбище. «Давай, давай». Приехали. Он с цветами. Совсем старенький. — «Давай, пап, маме хороший крест поставим». А я, конечно, уже заказывала ей заочное отпевание. Заказали, поставили. Настоял, чтобы мы в контору кладбища зашли, чтобы место ему около мамы выделить. Да там, думаю, и мне будет хорошо. И говорю отцу  у маминой могилки: «Переезжай, папа, ко мне».

— И переехал, и вместе в храм ходите.

— Точно, — засмеялась Ирина. — Как вы угадали?

__
Печатается с согласия автора.