Храм Воскресения Словущего на Успенском вражке – один из самых известных московских храмов, его приход хранит живую преемственность традиций вот уже более четырех веков. И, конечно, в этом легендарном храме служит легендарный регент. Ариадна Рыбакова – представитель знаменитой церковно-музыкальной династии Агафонниковых. На клиросе Словущенского храма она бессменно вот уже 45 лет.

В преддверии I Международного съезда регентов и певчих Русской Православной Церкви Ариадна Владимировна рассказала о своем служении и секретах регентского мастерства.

Какая счастливая судьба для регента – служить в одном храме всю жизнь. Как так случилось?

– Пришла сюда сначала просто петь, ни о каком регентстве не думала. После окончания Гнесинского училища работала в музыкальной школе, мне это нравилось, пела в хоре моего отца Владимира Агафонникова в храме Петра и Павла в Лефортове, затем уже сама на Речном вокзале и на Соколе – известное «боевое» место было. И вот пришла в храм Воскресения Словущего тоже попеть. И осталась на всю жизнь, этот храм и его приход оказались для меня судьбоносными.

Мне всегда здесь помогал митрополит Питирим (Нечаев). Наш отец родной, куда бы мы могли от него деться? У него была здесь кафедра, владыка все держал в своих руках, и много лет он был нашим духовным руководителем. Мы работали и в редакции «Журнала Московской Патриархии», и здесь.

Без заступничества Богородицы тоже не обошлось. Отец, наш знаменитый регент Владимир Агафонников, когда-то подарил мне образ Божией Матери. Он у меня хранился, но что именно это за образ, я не обращала внимания – надпись на иконке стерлась. И вот когда я начала служить в храме Воскресения, где, как известно, хранится чтимая святыня – икона Божией Матери «Взыскание погибших», я поняла, что у меня тот самый образ. И уже не сомневалась ни в чем, раз меня Божия Матерь привела в этот храм.

Надо сказать, что когда я пришла в хор, то еще застала немного регента протоиерея Стефана Андрусенко, уже совсем пожилого, а потом регента Валентина Скворцова, обладавшего прекрасным оперным тенором. Когда он солировал, а голос у него был божественный, я эпизодически регентовала.

Но вот прямо перед Пасхой получилось так, что хор остался без регента. Певчие и священники выдвинули меня заменять. И владыка Питирим ставит меня на этот пост.

Как же Вы провели свою первую службу? Вы уже тогда знали устав?

– Ну как? Со страхом и трепетом. Вот именно, что не знала особо ничего. Ранее как-то не вникала за ненадобностью. Главное, что перед Пасхой седмица-то тяжелая, пришлось ковыряться… Но тут мне очень помогли батюшки храма, рассказывали и течение службы, и разные особенности, отнеслись очень доброжелательно. Перед Пасхальной службой ко мне подошел митрополит Питирим и сказал: «Ариадна Владимировна, не переживайте, если какая пауза – пойте «Христос Воскресе». Вот так с Божией помощью я начала регентовать.

Репертуар был здесь свой, уже впетый, ведь храм никогда не закрывался, и здесь сохранились традиции. Многое я взяла из богатой библиотеки, собранной моими отцом и дядей – регентами. Но главное, понимаете, если на приходе к вам относятся соответственно – доброжелательно, помогая, не смотрят косо, то и старания твои увенчаются успехом.

Если Вы пришли в хор, где были уже сложившиеся традиции, как Вы со временем решали проблему подбора певцов, обновления репертуара?

– Сначала я среди моих певцов была как начинающая. Все-таки по возрасту я была там самая молодая, а молодежи в храмах было мало. Голоса, в общем, были тогда в хоре старенькие, но пели с большим энтузиазмом, звучало хорошо.

Вокалисты, в основном, – менее гибкий народ, и чтобы освоить новый репертуар, его нужно было впевать какое-то время. И репертуар, и певцы менялись постепенно, согласно необходимости. Но я могла подбирать.

В вопросе кадров владыка давал полную свободу действий. Он также никогда не вмешивался в подбор репертуара. Знаете, как некоторые настоятели насаждают: «Пойте вот это, и все». Я знаю, сейчас так многие делают. Владыка Питирим был не такой: он мог посоветовать, но не назойливо.

Пели и Кастальского, и Бортнянского, и Шорина. Митрополит очень любил, кстати, Михаила Шорина – замечательного церковного композитора начала века, «синодала». Шорина и еще Архангельского.

Поэтому для вашей знаменитой пластинки, записанной к 1000-летию Крещения Руси, Вы выбрали Архангельского?

– Да, это опять-таки от владыки. Он предложил работу в редакции «Журнала Московской Патриархии», у него возникла мысль создать там хор. Бросили клич по московским храмам, нашла певцов, создали хор «Воскресение» сделали запись всенощной и запричастных концертов Александра Архангельского.

У митрополита Питирима был дар общения с людьми, он был очень деятельным и взаимодействовал с представителями самых разных областей. И вот он среди них популяризировал наше традиционное церковное пение. Пошли концерты, сначала в Издательском отделе, куда к нам приезжал Патриарх Пимен, потом вышли на концертные площадки.

А в 1988-м, в год празднования 1000-летия Крещения Руси, мы поехали на зарубежные гастроли в Германию, тогда еще в ФРГ. Это было впервые. Потом побывали в Греции и Швеции, до самой Японии добрались. В Швейцарии довелось выступать вместе с Николаем Геддой – русским тенором из Стокгольма.

Какая музыка и манера исполнения были характерны для московского клироса тех времен?

– Звучала и русская классика, и гармонизация распевов, например, Александра Кастальского. А также концерты Дмитрия Бортнянского, Степана Дегтярева. Это не совсем соответствует вкусам сегодняшних прихожан. Сейчас иногда избегают таких «громогласных» песнопений, но тогда на службах все звучало очень торжественно. Хоров было не так много, и они как-то друг перед другом старались показаться. Такие звучные хоры были, например, у моего отца Владимира Агафонникова, у Николая Матвеева в Скорбященском храме на Большой Ордынке, у Александра Третьякова в храме Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище, и, конечно, в Богоявленском соборе в Елохове, тогда там регентовал Николай Комаров.

В то же время владыка Питирим начал популяризировать у нас византийское пение. Так, наш хор пел по выходным, а по будням в храме Воскресения можно было услышать мужской хор Анатолия Гринденко, который также был при Издательском отделе Московской Патриархии. Но вот как-то не задалось – прихожанам было сложновато, все-таки ухо уже привыкло к гармониям, и одноголосие не очень воспринималось на службе.

Сейчас число храмов растет, и это замечательно, но что не очень хорошо, численность певчих в хорах все уменьшается – это квартеты, секстеты в основном. Таким хорам уже не под силу сложный репертуар, и звучание клироса «беднеет».

Храм Воскресения Словущего небольшой, теоретически здесь мог бы хорошо звучать и ансамбль?

– Все-таки московские клиросные традиции — это именно хоровое звучание, причем богатое тембрами, голосами. У нас традиционно было около тринадцати человек, не меньше.

Наши старые прихожане – в основном, столичная интеллигенция. Среди них было много артистов, в том числе певцы Большого театра, и они очень ценили наш хор.

Известно, какую роль, например, играл храм и его хор в жизни Ивана Козловского и многих других творческих людей. Я хорошо помню, как Иван Семенович приходил к нам на службы. Он очень хотел сделать запись с нашим хором, но, к сожалению, уже не успел.

Набирая людей в свой хор, Вы предпочитали вокалистов, обладающих красивым тембром и сильным голосом, или дирижеров, которые бы могли быстро и грамотно читать ноты и чисто петь?

– Ну, если с дирижерским образованием попадется, и при этом с сильным голосом, то, конечно, это было бы здорово… А вообще да, обращала внимание на красивый тембр. Ведь если в хоре настоящих голосов нет, не сделаешь контрасты, красивое форте, красивое пиано, все же должна быть окраска. Русские хоры в истории всегда славились тембровым богатством, причем все это хоры церковные были.

А как это будет сочетаться с молитвенностью звучания?

– У меня такой подход: конечно, каждый музыкант, который в хоре стоит, чувствует произведение по-своему, хочет где-то излить свою душу. Но пока я стою на месте регента, вы должны быть управляемы мною, поэтому все индивидуальности сглаживаются. Все должны попадать в нужный характер, и мы с таким условием работаем. Единственно, больше свободы позволено солисту.

Все приходит с практикой. Сначала копируешь: помню, как у своего отца я пела в хоре и старалась точно попасть в его трактовку. Потом уже с годами я уже стала привносить свое. Необходимо все пропустить через свое сердце: певцы во время исполнения песнопения чувствуют, как я сама к этому отношусь, что я хочу им дать, насколько вкладываю душу, и тогда они за мной идут.

У нас в Словущенском храме была традиция исполнять великопостные песнопения после служении пассии. Я хорошо помню, как у меня в те моменты было чувство какой-то переполненности, а затем, уже после исполнения, – выжатости, как будто я отдала все. И я потом заметила, что если этого не будет, музыка получается мертвой.

Вся ваша знаменитая династия связана с хоровым пением. Отец и дядя, Владимир и Герман, – известные московские регенты. И братья, и тети, и племянники Игорь Германович и Владислав Германович Агафонниковы, не только унаследовали разнообразные музыкальные таланты, но и сумели проявить себя, сделать вклад в русскую культуру. С кого все началось?

– Конечно, прежде всего, стоит сказать о деде протоиерее Николае, которого расстреляли за веру на Бутовском полигоне в 1937 году. Их было три брата: Николай, Александр и Василий – все священники, все расстреляны за веру.

В семье об этом говорилось скупо, времена были такие. Но в храм я ходила с детства и сразу полюбила петь на клиросе. Тогда мы жили в Подольске, и я подпевала маме в церковном хоре. Она, в свою очередь, пела в храме в течение 40 лет, а регентом в нашем Троицком соборе Подольска был мой отец, Владимир Николаевич.

Когда повзрослела, он пригласил меня петь в храм в Лефортово, подсказывал какие-то важные моменты, учил точнее улавливать нюансы и характер исполнения разных известных произведений. Вот так, с детства и по сей день, вся моя жизнь связана с храмом.

Отец очень скрупулезно собирал и аккуратно хранил свою регентскую библиотеку, да и сам писал музыку. Мы и сейчас поем ее с хором. Церковным композитором был также дядя.

Помню, как ни зайдешь к отцу, он все время переписывает ноты своим каллиграфическим почерком. Петь по такой партитуре было одно удовольствие.

Да и сама библиотека, собранная вашим отцом в те времена, – величайшая ценность.

– Да, конечно, потом ему еще досталась ноты от его брата, там было все абсолютно, вся классика, которая пелась до революции. Что ни попросишь, все было в этой библиотеке.

А сами одноголосие не использовали в практике?

– Когда мы поехали на свои незабываемые гастроли в Германию, естественно, со своим классическим репертуаром, у нас должна была быть запись для телевидения в Кельнском соборе – всенощная и литургия. Встречал нас владыка Дюссельдорфский Лонгин. Сначала он ни словом не обмолвился о том, что нас ждет, а потом ближе к делу спросил, что мы привезли. И вдруг оказывается, что мы должны петь древнерусское одноголосие! Говорит: «Ваш репертуар никуда не годится», – и приносит нам книжицу с одноголосием. Две оставшиеся ночи мы ее осваивали, потом записывали в жутком напряжении – владыка служил, а мы все четыре часа на ногах.

У современного церковного народа есть предубеждение против «концертных» песнопений в храмах. При этом под словом «концертность» или, как еще говорят «партес», каждый понимает что-то свое. Хотя сам термин «партес» в широком смысле слова означает многоголосие, а в узком – русскую церковную музыку XVII века, например, концерты Василия Титова.

– Само по себе стремление к упрощению репертуара, возможно, идет еще из-за малых возможностей хоров. Как я уже говорила, сейчас в основном квартеты, и сложные песнопения звучат редко.

А под предубеждение попадает самая разная музыка. Кто-то мне говорит, что и Архангельский писал слишком «концертно», хотя это был истинно церковный композитор. Да, можно сказать, что «Помышляю день страшный» – это тоже концертное произведение, а ведь в этот концерт вложена такая глубокая вера, такая душа… Но, конечно, если это произведение споет чисто светский хор, исполнение будет отличаться. Технически все будет хорошо, но вот не трогает душу. Певцы и дирижер должны жить этим.

Вот приходит на клирос молодой регент, вполне себе церковный…

– Нужно учиться, заниматься самообразованием. Слушать разные исполнения, воспринимать определенные церковные традиции. И самому нужно, прежде всего, верить в это, иначе что ты можешь людям дать? Человеческие голоса – тонкий инструмент, и надо уметь им руководить, тогда он тебе ответит.

И, главное, не надо портить эти голоса. Например, у меня сейчас стоят в хоре уже люди старшего возраста. Но качки голоса и других дефектов нет.

Вы хотите подчеркнуть важность вокальной школы, владения голосом?

– Владение голосом – само собой. Но регенту еще не надо «выжимать», не надо форсировать звук. Иначе это будет работа на износ голосов. Даже при громком форте ни в коем случае нельзя форсировать, иначе теряется объемность хорового звучания.

Помню, как прекрасно звучал мужской монастырский хор у отца Матфея, просто божественно ребята пели.

Как Вы справедливо заметили, сейчас во многих храмах, в том числе на новых приходах, есть необходимость в создании полноценного церковного хора. Могли бы описать главные проблемы, которые приходится решать в этой работе?

– Когда у нас создавались церковные хоры, хотя все это делалось украдкой, и людям приходилось совмещать работу светскую со служением в храме, был особый энтузиазм. Я бы даже сказала, были энтузиасты-нестяжатели.

Сейчас это превратилось в некое более приземленное ремесло. Идешь туда, где больше тебе дадут, и все равно, что и где петь.

Раньше люди тоже зарабатывали, и неплохо зарабатывали, но это не было на первом месте. Я помню, в хоре у моего отца были регулярные еженедельные репетиции. Их не оплачивали, но певцы считали своим долгом в них участвовать. Приезжали специально со всей Москвы и из Подмосковья. У людей было большое желание петь и участвовать этим в жизни Церкви.

Сейчас есть большие потребности в воспитании новых регентов и певчих. Частично они удовлетворяются, но в целом образования не хватает.

Кто-то скажет, что слишком яркая музыка, например, Рахманинов, мешает молиться. Кому-то еще могут помешать молиться и другие композиторы – например, Бортнянский или тот же Архангельский…

– В свое время мы много пели в храме Рахманинова. Всегда можно сделать, чтобы хор не выбивался из общего хода службы, не «раздражал», не было неоправданных нюансов, темпов, форсирования. Здесь нужна тонкость, и это не только образование, оно не даст того, что должно быть заложено в душе, – какое-то содержание, интуицию. Человек ведь приходит в храм помолиться, а плохое пение может от этого отвлечь.

Степан Дегтярев, Дмитрий Бортнянский, Максим Березовский – это тоже наша музыка, определенная эпоха. Говорят об итальянском влиянии. Да, оно есть, но ведь это наша история. Есть же итальянское влияние в архитектуре русских храмов определенных времен, но от этого они не перестают быть русскими, и их никто не предлагает снести.

В зависимости от ситуации, от состава хора, его возможностей, времени и места исполнения на современном клиросе может органично сочетаться музыкальный материал разных эпох.

Беседовала Антонина МАГА, корреспондент ТАСС

специально для портала «Приходы»